Я погибну вместе со своим убийцей

Я погибну из-за идеи, когда прыщавый оливковый террорист подорвет свою маленькую по времени и по пережитому жизнь, свой худой, вскормленный хумусом живот, свою черную голову, в отличие от моей, не мучившуюся мигренями, и она взмоет в небо грязным мячом разыгравшихся дворовых мальчишек. Идея взлетит и закружит, полная сил, вкусив жертвоприношений, захлюпает носом от счастья, радуясь хаосу улицы, фейерверку бьющей крови, и хитро засмеется надо мной, отказавшейся от всех идей, кроме идеи собственного покоя с мещанскими цветами, детьми с их смешными словечками, горой претензий, желаний и игрушек, с мужем, у которого вечный гайморит и никогда нет глаженных рубашек.

Я отказалась от идей давно, в шестнадцать лет, когда влюбилась в кареглазого мальчишку, предпочитавшего идеям теорию вероятности, геометрию, алгебру и стихи, когда украдкой снимала с губ тополиный пух перед поцелуями. Есть у меня подозрение, что мой террорист еще не видел, как стыдливо раздевается его женщина, бряцая грубоватыми браслетами, и она никогда не целовала его теперь припорошенных пеплом выпученных глаз.

Я погибну, возвращаясь с базара, и моя синяя с починенными свекром колесами сумка взлетит вместе с головой террориста и идеей на воздух, и посыпятся в чертовом замысле овощи и фрукты, организовывая тризну по ненаписанным еще рецептам: обугленные баклажаны, багровые помидоры с треснувшей кожицей, будто обдатые кипятком, морковь и перец, не порезанные колечками, а порубленные в ошметки, лопнувшая голова капусты в подтеках клубники.

Дети мои, сидящие у телевизора, не додумаются переключить его на новости и будут смотреть войны игрушечных монстров, а моя безыдейная сумасбродная душа забьется у окон дома беззвучно и бессильно, моя пустотелая матка заноет, в последний раз желая ощутить их маленькие кулачки и острые коленки.

Я погибну вместе со своим убийцей, потому что у него есть идея, и, может быть, даже наши руки будут касаться одна другой, и одетый в черное румяный мальчик-могильщик с рыжими пейсами соберет то, что от нас осталось, по разным мешкам. А потом придет мой бывший муж и опознает мою руку по кольцу, которое он так не хотел покупать, и сердце его с починенной инсталляцией сосудов будет рваться из разрубленной и сколотой скрепками грудной клетки прочь. И, может быть, это ему удастся.

Я погибну, когда оливковый мальчик, замороченный идеей, решиться перенестись в свой рай. Я могла бы погибнуть и менее достойно, задушенная щупальцами маленького земноводного, не обнаружив его вовремя в своей груди, которую жадно сосали дети, скосив на меня голубые глаза, которую жарко ласкали мои мужчины. Я погибла бы, стеная о помощи, заблевав скомканную постель, проклиная судьбу и химиотерапию. Я могла бы уйти толстой старухой с корявыми венами на ногах, хрипло дыша прокуренными легкими и клянча у медсестры клизму или снотворное.

Но я погибну, когда моего террориста поманит рай. Он не посидит со мной за чашкой кофе, не расскажет, что его мать готовит на праздник и в чем состоит его идея. Он просто подождет, пока я подойду поближе, волоча за собой базарную сумку. А мой сын растопчет ногами свой сказочный, витиевато построенный домик из "Лего", наденет зеленое и пойдет, пустомеля и пацифист, искать идею.

Л.Левит

2001 год